Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма
Он плохо знал историю рода. Наш далекий предок перебрался на Альбион из Фландрии, прихватив с собой коллекцию собственноручно изготовленных восхитительных гобеленов и почти тайное знание особого метода окраса нитей для них. До таких глубинных истоков наша семья, гордившаяся каждой загогулиной на скромном гербе, не добралась – возможно, следуя инстинкту самосохранения, ибо тогда им пришлось бы признать право на существование таланта, поглотившего меня целиком уже с трехлетнего возраста.
И это был второй пункт в анамнезе, подтверждающем мою ненормальность.
Уже будучи взрослым, обладая связями и деньгами, позволяющими мне оплести своей паутиной всю Европу, я разыскал недостающие звенья генеалогического древа, и даже выкупил у дальних родственников, внезапно обнаруженных в Голландии, пять гобеленов. Они хранились в чулане, где-то на полпути к развалившейся мельнице, в горе хлама, стыдливо прикрытые картонными футлярами. Небрежность, с которой хозяева кладовой упомянули эти произведения искусства, поначалу позволила мне предположить, что они отдадут их почти даром. Однако, заметив в моих глазах потусторонний блеск, просочившийся в реальность, как только я увидал рыже-палевые, коричневатые, с приглушенным золотом и каплями зеленого, библейские сюжеты в сплетении нитей, они сразу нагнали цену. Я не спорил. Это было доказательство, которое я собирался отправить волшебной посылкой маленькому Ники, чтобы хоть немного поддержать его и ободрить, пока взрослые с довольной, но снисходительной усмешкой вслушивались в его увлеченное сопение над первым в жизни альбомом акварели.
Итак, это настигло меня еще до первого причастия. Шальная мысль закрадывается в мою привычную к покаянию голову: а не имеет ли мой талант нечто общее с занесенным несчастному младенцу вирусом одержимости, подхваченным майским ветром вместе с пылью на ступенях старого собора? Может, это какой-то настырный дух, влетевший в меня? Но к чему эти вопросы? Будь у меня смелость назвать себя гением – не возникла бы и необходимость оправдывать свою одержимость.
Все произошло случайно, в спокойном течении обычного воспитательного процесса. Мать усадила меня за стол, на котором уже был разложен беззащитный в своей белоснежности лист бумаги, стоял стакан с прозрачной водой, лежала приветливо распахнутая коробка с яркими, сочными, ягодными, съедобными, мармеладными квадратами красок. Конечно, в беспамятном младенчестве я уже имел опыт общения со штрихами и линиями, которые даже мог обернуть в череду концентрических кругов. Но их сюрреалистичный смысл не проник в мою душу и не оставил в ней графитных следов.
Я помню, как если бы это происходило мгновение назад: мама ласковым движением направляет мою руку, пальцы которой в судорожном испуге обхватили кисть… Динь-звяк! – металлический ободок, сжимающий пушистый хвостик, ударяется о стекло и, ведомые единым духом, мы выбираем пурпурный, обмакнув в него мокрый мех. Краска почти стекает с ворса – моя скованность не позволила фее-родительнице выверить количество капель воды – но мы успеваем донести кисть до листа, и с мягким нажимом, скользко, влажно, распространяя едва уловимый сладкий аромат, рождается линия. Она вспарывает невинность бумаги, сначала проступая насыщенным огнем, затем превращаясь в лилово-красную реку, воды которой с каждым миллиметром становятся все более прозрачными. Этот пурпурный поток пересекает карту листа слева направо, чуть по диагонали вверх. Где-то на середине кисть заваливается набок, линия скручивается в ленту, и я, затаив дыхание, наблюдаю геометрическое чудо, превратившее двухмерную плоскость в иллюзию трехмерного пространства.
Я не сразу решился повторить эксперимент самостоятельно. Как только мама встряхнула мою руку над водой и осушила кисть маленьким лоскутком, приготовленным заранее, мои ладошки нырнули в коленки и спрятались там, прижавшись друг к другу. То, что произошло, показалось мне не иначе, как магией, и я еще не знал, как на это реагировать. Может быть, это теперь станет нашей общей тайной? Или только моей? Мне очень хотелось, чтобы она ответила мне: «Это нечто вроде Рождества. Приходит редко и только к тем, кто хорошо себя вел».
Но мама сказала: «Ты можешь срисовать что-нибудь, или изобразить по памяти. Цветок, домик, кошку – что захочешь».
Значит, так делают все?..
Как такая удивительная вещь может принадлежать всем?
«Это называется рисование», – ответила она на немое изумление в моих глазах.
Итак, она бесстрашно вручила мне это чудо, и я испытал священный страх: что теперь делать с этим? Вдруг у меня не получится? Мне почему-то казалось, что между красками, бумагой и кистью уже существует потусторонний договор, и если я буду неумелым и не уловлю его, случайно направив руку не в ту сторону, меня поразит какая-нибудь небесная кара. Может быть, в ту минуту во мне впервые вспыхнула вера в собственное, персональное волшебство: то, что я нарисую – либо уже существует, либо воплотится.
Странно, но уже в тот далекий день мне ни разу не пришла в голову мысль, что рисование можно просто отложить в сторону, в ящик стола, и вынимать лишь по настроению, как очередной вид развлечения.
…Мама нежно чмокнула меня в макушку и отошла, присев на диван, поняв, что мне необходимо привыкнуть к новому состоянию. Какое-то время я оторопело смотрел на пурпурную линию, теперь показавшуюся мне и рекой, и дорогой, и змеей одновременно. Что мне делать с этим дальше? Задорный хвостик кисточки по-прежнему хранил память о маминых пальцах. Вода в стакане едва отливала розовым. Краски в коробке были приглушены и напряжены в ожидании – кроме одной, уже омытой человеческим интересом, и влажно блестевшей, то ли от счастья, то ли от стыда перед нетронутыми подругами.
Медленно я протянул руку к кисти, вновь окунул ее в воду и выбрал синий. Еще одна лента. Затем зеленый. Красный. Внезапно желтый. Бирюзовый. Розовый.
Чистый лист бумаги. Первое, что я нарисовал в своей жизни, была радуга. Из тех цветов, которые я сам для нее определил.
После этого я не мыслил ни дня без нового занятия. Поначалу родители активно поощряли меня, предполагая, что развитие моторики рук хорошо скажется на моем общем состоянии. С их помощью я постигал простейшую технику рисования, феномен четкости линий, сочетания цветов, перспективы и даже светотени. Цветовой спектр был самой удивительной из всех загадок. Его однозначная градуировка быстро показала свой коварный лик.
– Трава?
– Зеленая!
– Разве?
– Зеленая! (упрямо)
– А под тем деревом, там, где тень?
– Зеленая!
– Присмотрись…
Так я еще в младенчестве избавился от неприятной болезни человеческого сознания – способности мыслить заранее данными определениями и шаблонами. Оказалось, если правильно взглянуть на мир, его картина, представлявшаяся такой стройной и логичной, рассыпается в прах. Оказалось, мы не видим и половины, или даже вовсе не то, и наше восприятие следует программным ожиданиями. Если бы родители знали, к чему подтолкнули меня своей помощью – быть может, никогда бы не подвели сына к столь опасному дару.
– Трава под деревом?
– Черная? (Изумленно). Нет, серая!… Прозрачно-черная?
– А там, в центре лужайки?
– Желтое пятно! Лимонное, почти белое! Там солнце!
– Кора дерева?
– Я ее рисовал коричневым…
– А она…?
– Серо-зеленая.
– Небо?
– Голубое, даже без облаков. Не обманешь меня!
– Такое же голубое, как вчера?
– Я не помню.
– Подбери цвет и нарисуй. А завтра сверь.
На следующий день было столь же ясно, но мой насыщенный голубой не подошел: небо уже испепелилось солнцем, и безнадежно выцветало.
Проблемы начались позже, годам к шести, когда всем окружающим стало ясно: в общем-то, ничего, кроме рисования, меня и не интересует. Я даже не мог попросту разделить забавы своих сверстников. Абсолютно все мне необходимо было переосмыслить в царстве своей комнатки, с кисточкой в руках. Я был замкнутым, настороженным малышом, тихоней, про которого все говорят: «Себе на уме». А на уме у меня были самые невозможные миры, населенные разноцветными существами, впитавшими в себя признаки всего и вся, что я успел увидеть и почувствовать.
Но по-настоящему я превратился в трудного ребенка, когда пошел в школу. К тому времени у меня была уже собственная маленькая мастерская, наполненная подарками родственников, прознавших о моем увлечении. И только я собирался погрузиться в свой мир, приобретший, наконец, все желанные атрибуты, как появилась она.
Я сразу понял, что испытываю к ней тихую, но лютую ненависть. Она отнимала драгоценное время у мира красок, наполненного душистыми маслами и россыпью разноцветной пыльцы, у шелковой нежности кистей, дарившей рукам ни с чем не сравнимое чувственное удовольствие мягкого, но упрямого прикосновения к холсту. Вдохновение и фантазия, приходящие свыше, пронизывающие вены и струившиеся из кончиков пальцев, не нуждались в доказательстве своего превосходства над скучным набором школьных дисциплин, читаемых престарелыми ли, молодыми ли, но одинаково безынтересными, будто пустые жестянки, учителями. Грамотность была моей врожденной особенностью, считал я молниеносно, не прибегая к помощи калькуляторов. Если меня интересовала какая-нибудь история из жизни королей, городов, художников и менестрелей, я всегда мог взять подходящую книгу в библиотеке. Зачем нужна была эта школа?
